Мне в четвертый раз предоставлена возможность выступить с последним словом — в рамках одного и того же уголовного преследования за одну антивоенную статью, в которой я дал характеристику нынешнему политическому режиму в моей стране.

В трех предыдущих последних словах я сказал все, что было важным, все, что было необходимо, — и о моем деле, и о практике политических репрессий, которые стали в России массовыми, и о прошлом, и о нынешнем, и о будущем моей страны, которая общая у меня и — удивительно — у тех, кто меня преследует.

Ну и что же мне сказать в моем последнем слове? В ходе первого судебного процесса, еще в Головинском районном суде города Москвы, я придерживался принципа презумпции добросовестности. Не потому, что думал, что этот принцип в нынешней России соблюдается. К этому меня обязывало мое правозащитное мировоззрение.

После возвращения моего дела из Мосгорсуда назад в прокуратуру, затем следствия с непосредственным выполнением указания найти отягчающие обстоятельства... Ну, это явно показало, что и следствие, и прокуратура, и суд явно выполняют политический заказ. И с этого момента мое участие — такое, каким оно было во время первого процесса, — дальнейшее полноценное участие в судебном процессе было не только бессмысленно, но и глупо. Ну я и перестал участвовать.

Перестал участвовать, потому что вполне очевидно: исход дела уже решен. Поэтому что же мне теперь еще сказать? Разве что вот привести цитату и ограничиться этой цитатой. Заменив в ней всего лишь несколько слов — даже не изменив, а пропустив несколько слов. Я потом объясню, что именно я пропустил. Вот эта цитата.

«Они искажали, извращали и в конце концов достигли полного уничтожения правосудия и законов. Они сделали судебную систему неотъемлемой частью диктатуры, созданной и управляемой ими. Подчиняясь только политическому диктату, они упразднили всякое подобие судебной независимости. Они угрожали, запугивали, лишали фундаментальных прав тех, кто представал перед судом. Проводимые ими судебные процессы превращались в жуткий фарс с рудиментарными остатками правовой процедуры, который лишь был издевкой над несчастными жертвами».

Вот конец цитаты. Эти слова по полному праву может произнести сейчас любой российский политзаключенный. Но вот, недолго проведя время в тюрьме, но успев пообщаться здесь с большим количеством людей, я могу добавить, что считаю, что эти слова могут произнести не только политзаключенные, но и громадное количество тех людей, которые лишены свободы по обвинениям, не связанным с политикой.

Эти слова удивительным образом характеризуют нынешнее состояние российской, я бы сказал, не власти скорее, а судебной системы. А произнесены они были в 1947 году в Нюрнберге. И произнес их Телфорд Тейлор, главный обвинитель на знаменитом суде над судьями. На процессе над руководителями и функционерами германской юстиции. В период господства там нацистского режима.

Я лишь опустил всего несколько слов. А именно — «в Германии», а именно — когда говорил слово «режим», опустил слово «гитлеровский», а именно — слова про трибунал. У нас сейчас в России пока специальных трибуналов нет. Пока. Но параллели очевидны.

И в конце я все-таки приведу еще одну цитату. Это слова крупнейшего русского историка — Василия Осиповича Ключевского.

«История — это не учительница, а надзирательница. Она ничему не учит, но сурово наказывает за незнание уроков». Конец цитаты. Вот, по-моему, пора делать выводы. Все.

Когда Олег Орлов закончил свою речь, слушатели в обоих залах зааплодировали.

Редактор: Мика Голубовский